Со щелчком он открывал массивный секретер, пробегал глазами по отделениям, доставал из одного маску, мерял, прятал, доставал другую, одевал и снова сгорбливался над печатной машинкой.
Широкая улыбка на глянцевом желтом пластике - он добр и мил, слеза - грустит, гримасса гнева с тонкими прорезями зрачков налитых кровью глаз - и бурей пальцы проносятся по клавишам, высекая брань и проклятия. И никто, слышите, никто не должен усомниться в правдивости пластмассовый эмоций! Никто и никогда не увидит каменного лица человека, пищущего свою драмму\трагедию\комедию, и раставляющего слезы и смех как знаки препинания, выводящего из них партитуру текста.
Уходя, он закрывал секретер. Однажды, уже давно, этот человек понял, что жить с яркой, блестящей улыбкой или слезою на собственном лице - трудно. Читатели плакали и смеялись, а он наблюдал из-за кулис и срисовывал с зала новые маски. Он был по-своему счастлив. Его сердце уже давно не болело...